– Да, Толь мне рассказывал. Альварадо сам делает себе инъекции. Что вводит, никто не знает, но этот препарат помог ему побить твой рекорд. Толь видел Альварадо и говорит, что он растет в силе, как «а дрожжах. У них, на Западе, все перешли на «химию». Залы похожи на аптеки. У каждого мешочек с различными препаратами.

– Докатились! – Поречьев грохает кулаком по столу.

– И еще, – продолжает Цорн. – Печень не справляется с подобной нагрузкой. Ее заставляют работать другими препаратами. Какими именно, Толь не сказал. Но якобы у Пирсона печень изрядно разрушена. И он живет на этих препаратах.

– Теперь понимаешь, как важен рекорд! – говорит Поречьев. – Мы доказываем возможность иных путей!

– Понимаю ли я? – Я смеюсь.

– Поймите, Макс Вольдемарович, – говорит Поречьев, – тренировка по методу экстремальных факторов предполагает существенный выигрыш во времени, ибо за то же время спортсмен может выполнять несравненно более полезную работу. Человеческий материал – я имею в виду спортсмена с определенными данными -во всех странах одинаков. И почти любого из таких ребят я могу сделать самым сильным. Для этого надо уметь выигрывать во времени. И настигать результаты первых. Этот метод был жесток лишь для первого. – Поречьев показывает пальцем на меня. – В схватке с неизвестным он отстаивал право на новые ритмы тренировок. Он научился прибавлять к неделям и месяцам много дней, которых нет в календаре.

Мое сердце срывается на стартовый ритм.

– Черт бы побрал этого Мальмрута! – Цорн смотрит на часы. – Условились: не опаздывать!

Поречьев смотрит на меня:

– Все идет, как и должно идти. Для нового – новые напряжения, неведомость новых напряжений. Семнадцать раз ты брал вес на грудь и поднимался – какую тебе еще силу нужно? Ты начинен ею. Накроем рекорд. И потом еще много других! Пусть давятся своими препаратами! Верь себе! Ты готов! Ты в порядке! Ты заправишь вес, обязательно заправишь!

Глава V

В газетах печатали интервью и фотографии Кирка, Пирсона, Ложье, Альварадо, Зоммера. А мне было безразлично, кто выступает. Здесь, на девятом чемпионате мира, для меня имел значение результат. Только результат.

Исход борьбы был предрешен тренировками. Я знал цифры, из которых складывалась победа. И месяц за месяцем добывал на тренировках силу. Меня совершенно не интересовали ни отношение публики, ни судьи, ни мои соперники, ни даже собственное состояние. Я знал, какие килограммы должен взять и что для этого нужно. Я знал чувства, которые обнажают силу, и не давал им воли. Я знал, когда и как их пускать в дело.

И ожидание не тяготило. Каждое движение было выверено, каждое слово знакомо. Я знал, моя сила определена расчетом и я вне конкуренции, если верно подведу себя к выступлению.

Я знал, что сила будет самой большой в день и час моего выступления. В точности этих выводов я уже убедился. Я скрупулезно следовал тому, что обеспечивает концентрацию силы к назначенному сроку.

Иногда все подавленные чувства внезапно оживали. Я вдруг чувствовал, как безумно легки мои шаги, как отжаты от усталостей, чисты и послушны мышцы, как заманчивы каждый звук и краска этого мира. Все сбрасывало свой привычный смысл. Я начинал слышать.

Я заводил знакомства с большими деревьями, с домами, которые врезались в синь неба, с площадями и улицами, вытоптанными поколениями людей.

Я волновался, когда ловил взгляд женщины, я бредил ласковостью слов.

И утром, еще не проснувшись, я вдруг начинал слышать эту музыку чувств. И когда я вставал, я видел голубоватое небо в плесах белых облаков. Я видел лучи в кронах, шевеление листьев, матово-глянцевую поверхность листьев и прерывистую игру света. Этот свет кропил листву крохотными белыми огнями. И я слышал, как тяжелы мои руки. Я был выложен упругостью мышц.

Этот рассвет, движение теней и одиночество улиц сливались с той музыкой чувств.

Воздух был пахуч солнечным теплом.

И в парке по дороге на тренировку я входил в прохладу неподвижных деревьев, в трепет высоких деревьев, в стройное течение листвы.

Травы обесцвечивало нестерпимо яркое солнце.

Солнце дробило парк на полуденную куцесть теней. Деревья млели зноем. Жар налегал на тучные кроны. Ветер приносил душную пахучесть трав, автомобильных газов и камня.

Я не смел быть этими чувствами. Я оберегал силу, вынашивал силу. Вся энергия чувств назначалась мышцам. Я знал свои мышцы. Если бы даже они оказались не вполне готовыми, я сумел бы их поставить в режим высшей отдачи силы.

Ярость грядущей борьбы подчинялась расчетливости. Все вдохновения замыкались на формулах.

Это лето осталось в памяти, как лето высоких деревьев и солнечных запахов…

Табачный дым слоится над залом. Похоже, в этот раз не будет свободных мест. Газетами обещан спектакль. Конечно, Альварадо подыграл своим рекордом.

Расхаживают продавцы мороженого, конфет, кока-колы. Трансляторы наигрывают свинги. Если не ошибаюсь, это записи оркестра Гендерсона. Киношники с лампами, штативами, кинокамерами, шлангами возятся прямо под рампой – взъерошенные, в разноцветных модных одеждах, не угадать, кто мужчина, кто женщина.

В первом ряду замечаю белую нить пробора Аальтонена. Вижу испитое лицо бывшего борца. Вспоминаю имя-Иоахим. Цорн прозвал его «ресторанным борцом»… Вот так новость: Осборн! Из Парижа махнул на мое последнее выступление! Вот чудак. Наверное, только прилетел. Даже среди дружно белоголовых финнов голова Осборна выделяется своим соломенным цветом.

Я на сцене за каким-то размалеванным щитом. Обычно меня не интересует зал. Но сейчас я с каким-то болезненным любопытством впитываю его подробности.

Рядом с Осборном легковес из финской сборной. На плечах Осборна замшевая куртка. Воротник полосатой рубахи расстегнут. Эти рубашки Поречьев называет «нефтяной кризис», так как они вошли в моду во время нефтяного кризиса, вызванного войной на Ближнем Востоке. Ловлю себя на том, что улыбаюсь Морису. Черт побери, мы же работали не один год вместе! Приятно видеть своего. Я бы сделал из него чемпиона. В первом тяжелом он «задушил» бы канадца Дейва Аллена и нашего Геннадия Щелканова. Я вижу, чего недостает Осборну. Но это не поправишь словами – надо вместе тренироваться.

Я испытываю одновременно и тревожную напряженность и спокойную уверенность. Привычная обстановка чемпионатов вызывает уверенность. Во всяком случае здесь я знаю, что делать. И, наконец, наступило время действовать. Теперь все зависит от меня.

Проход из зала на сцену перекрыт полицейскими. За центральным пультом Уго Бреннер – это совсем неплохо. Бреннер не станет куражиться, команду даст точно. Я знаю, Бреннер не из тех, кто сводит счеты. Бреннер пробует сигнализацию. Вспыхивают белые, красные лампы. Вид у Бреннера не из лучших. Видно, вчера закончил званый ужин в другом месте.

Джозеф Бэкстон за столом почетных гостей. Значит, Бреннер отстоял свое право. Впрочем, черт их там разберет…

И тогда я догадываюсь, зачем здесь Бэкстон. Это гончий пес Мэгсона. Они хотят убедиться, что я выхожу из игры, что мне крышка: я стар для «железной игры».

Музыка наступает четкостью ритмов. Слышу соло «шагающего» фортепиано. И музыка, и я, и сласти на лотках – все к услугам публики. Не могу оторваться от зрелища. Стараюсь понять людей.

Мы стоим за кулисами. Здесь, в коридоре, холодновато. Костюм придется сбрасывать на сцене. Надо беречь тепло. Цорн что-то объясняет Мальмруту. Здесь на спортивном спектакле салонно-галантные жесты Мальмрута и его старомодное пенсне на черном шнурке производят более чем странное впечатление. Так и хочется вернуть его в кадры какой-нибудь старой киноленты.

– Да сними ты свою овечью привязь, – дергает меня за галстук Поречьев. – Пойдем переоденешься. Пора…

– Закажите черный кофе, – говорю я. – И в кофе ложку коньяку.

– Мы же не дома, – Поречьев пожимает плечами. – Где возьму коньяк?..